Шанс, в котором нет правил [черновик] - Ольга Чигиринская

— А можно нескромный вопрос.

— Когда желание угасает совсем?

Арефьев кивнул.

— Полностью никогда… но чем вы старше, тем глуше вы ощущаете любые радости плоти, — в лице юного старика промелькнула странная усмешка. — Впрочем при должном развитии чувств простое любование даст вам больше, чем любому из посетителей этой лавочки — ночь с самой искусной здешней камелией… — теперь улыбка Волкова стала какой-то беспомощной. — Вообще-то мне не с чем сравнивать. Я умер девственником. Потом, конечно, было, но это уже опыт нечеловека. Кстати, совет с высоты этого опыта: не ищите красоты, ни телесной, ни душевной. Ищите темперамент.

Арефьев воспользовался советом. В «Инута-я» ничего подходящего по темпераменту не нашлось, но однажды прямо на улице «белая шейка» самого последнего разбора поразила внутренним жаром — и с полным доверием взяла пятирублевый золотой, которыми Арефьеву выплатили последнее жалование. Может, с точки зрения обычного человека ее нечистый халат и нечистое тело того не стоили — но она умела переживать необычайно остро и оказалась вынослива как мул. Это было не то же самое, что напиться крови — но Волков оказался прав…

Однажды вечером хозяйка, низко кланяясь, передала письмо. Некий полковник Уэмура в чрезвычайно церемонных английских выражениях просил о возможности разделить их общество, а также разделить с ними трапезу и музыку, ибо прошлое знакомство было слишком неверным и непродолжительным.

— Ну вот, — пожал плечами Волков. — Теперь мы знаем, как зовут нашу добычу.

— Теперь скорее мы его добыча, — мрачно усмехнулся Арефьев. — Кто у кого в плену-то?

— Ну уж не у него. А поговорить, отчего же не поговорить.

Арефьев подумал, что Волков, наверное, очень одинок. И что к этому тоже нужно готовиться…

Полковник Уэмура прислал за ними экипаж — легкую коляску с запряженным человечком. Жилистый, голоногий японец бежал мелкой трусцой без видимого труда — и даже внутри себя никакого неудобства не испытывал. Странный народ. Волков и Арефьев жались в лаковом коробке, не рассчитанном на европейцев. Остановились над заливом, возле большого двухэтажного дома. Судя по обилию фонарей, доносящейся изнутри музыке и тому цвету-не-цвету, запаху-не-запаху, который Арефьев научился уже различать, дом был того же свойства, что и обиталище пленных русских офицеров — но классом повыше.

Их встретили две совсем уж молоденькие девочки с прозрачно-белыми лицами и провели внутрь, сквозь дом. С той стороны обнаружился маленький очень зеленый сад с цепочкой прудов, в центре самого большого на островке стояла беседка. По зимнему времени к беседке приделали бумажные стены.

Девочки провели Арефьева и Волкова внутрь, приняли у них обувь на крыльце, усадили гостей спиной к картине с красивой надписью и перед каждым поставили крохотный лаковый столик.

Едва они это сделали, в беседку взошел полковник Уэмура. Его сопровождали две женщины. Были они красивы или нет, Арефьев не разобрал сразу, так густо личики набелены; но одеты обе как куколки. Верхние халаты, подпоясанные причудливыми поясами с бантами-подушками на спине, волочились за ними по полу. У одной халат был черный, у другой темно-синий. Подол черного халата украшала вышивка — бурные волны; на синем цвели пионы и хризантемы. Полковник и женщины, опустившись на пол, вежливо поклонились гостям. Девочки немедля принесли третий прибор.

Полковник также носил японское партикулярное платье: широченные штаны, черный халат с коричневыми полосами, а под халатом — еще один, снежно-белый. Поверх всего этого на нем была темно-лиловая шелковая накидка, украшенная спереди двумя маленькими гербами, завязки впереди стянуты замысловатым узлом. Арефьеву показалось, что женщин полковник подобрал, как подбирают цветок к петлице.

Но смотрелись они красиво, радовали глаз, что снаружи, что изнутри. Любопытство, гордость своим мастерством, желание скрасить вечер, почтение и приязнь к своему кавалеру… прекрасное сочетание. И слух радовали тоже.

Голос и у полковника оказался звучным, мелодичным — и все положенные приветствия он произнес легко, радушно и без тени злорадства. Ему и в самом деле была приятна роль щедрого хозяина.

— Могу я наконец узнать имена своих достойных противников? — спросил он, когда девушки начали разливать напитки.

Полковник Уэмура наверняка смотрел списки пленных, подумал Арефьев. И маленький ротмистр понял Уэмуру правильно.

— Волков. Аркадий Петрович Волков.

— Я вижу, вы решились взять птенца, — Уэмура неглубоко поклонился Арефьеву. Поскольку Волков промолчал, Арефьев взял на себя ответ:

— Мою судьбу решил скорей японский снаряд.

Японский снаряд, командование крепости, государь император и господин министр внутренних дел, «маленькая победоносная война», а уж в последнюю очередь Волков. Но не объяснять же это… гостеприимному хозяину.

— Превратности войны, — полковник Уэмура кивнул. Волков явно интересовал его больше, чем волковский «птенец». — Не будет ли дерзостью осведомиться, сколько вам лет?

— Я впервые попробовал крови в тысяча семьсот сорок третьем году от Рождества Христова, — сказал Волков.

— Двадцать седьмой год Кёхо, — быстро перевел в свое летоисчисление Уэмура. — Для ваших лет вы на удивление сильны.

— Благодарю. Могу ли я поинтересоваться возрастом гостеприимного хозяина?

— Ваш покорный слуга вкусил бессмертия в первый и единственный год с девизом правления Гэнряку. По вашему счету — тысяча сто восемьдесят пятый.

У Арефьева в голове как арифмометр щелкнул: год похода князя Игоря на половцев. Ого.

— Позвольте поздравить вас с долгой и, вероятно, весьма интересной жизнью… даже я, иностранец, знаю, насколько эти годы были богаты событиями. Да вот кстати, — Волков расстегнул мундир и извлек оттуда потрепанную трофейную книжку. — Не изволите ли взглянуть?

— А, «Нихон Гайси!» — Уэмура перелистал страницы с улыбкой книголюба. — Автора я знавал. Чудесный был человек — жаль, из-за горького пьянства скоро сгорел и не сумел завершить свой труд. Случалось нам беседовать о прежних временах, хоть я не мог, конечно, выдать себя…

Он поймал взгляд Волкова и сообщил:

— Не волнуйтесь, девушки не понимают по-английски. Я сейчас попрошу их

сыграть, а ученицы станцуют, — и обратился к женщинам с короткой фразой на японском. Мальчик-прислужник принес два футляра, оттуда на свет появились трехструнный инструмент с длинным грифом и что-то вроде гуслей.

Арефьев уже успел привыкнуть к здешней музыке и мог получать от нее удовольствие, а медленные движения учениц были по-своему совершенны — и обе девушки оказались так искренни в стремлении быть красотой… Арефьев позволил себе улыбнуться.

А вот местное рисовое вино, как он ни силился — не распробовал. Отдавало сивухой немилосердно. Почувствовав его неловкость, полковник приказал, едва танец закончился, подать европейского вина.

Потом, жестикулируя веером, танцевал сам полковник Уэмура. Танец его был сдержан и строг, движения плавны, ноги в широченных шароварах ступали незаметно глазу и казалось, он плывет над соломенными циновками. Женщины смотрели с благоговейным трепетом — видимо, в танце было что-то еще, кроме изящества и плавности.

— Это просто очень старинный танец, — пояснил полковник, когда Арефьев решился спросить. — Мало кому известный. А не желаете ли послушать настоящую старинную музыку? — спросил он, когда к мозельскому подали японские закуски.

— В вашем исполнении?

— Да. Музыка времен войны Тайра и Минамото. Есть прекрасная пьеса «Белый конь». Наложница моего дяди научила меня играть ее.

— Вашим дядей был…

— Тайра-но Киёмори.

Имя ничего не сказало Арефьеву. Волков, пока шли в Нагасаки морем, пытался развлекать его рассказами из той давней войны, и Арефьев запоминал события — но начисто забывал имена. Почему-то сильней всего тронула его история юного полководца, затравленного собственным братом. Сильней даже, чем трагедия поверженных Тайра.

— Я с удовольствием послушаю мелодию «Белого коня», — сказал Волков.

Мальчик по взмаху руки полковника принес флейту. Флейту взял сам хозяин, за гусли села гэй-ко в черном халате, как теперь видел Арефьев — уже далеко не молодая, но полная грации и внутреннего достоинства. Первые несколько тактов — если это можно называть тактами — она не играла, вслушиваясь в мелодию, но и эта не-игра была уже музыкой: женщина проникалась печалью флейты. А потом сильные пальцы опустились на струны, и покатились аккорды, чистые и тяжелые, как яшмовые бусины, нанизанные на шелковую нить…

«Словно белый конь, на мгновенье мелькнувший мимо приотворенной двери, словно волны речные, что текут и текут, но назад никогда не вернутся, мчатся годы человеческой жизни» — полковник не пел, но слова были слышны, они вклинивались между нотами, стучали в виске, несся бешеной белой лошадью, летел белой горной рекой, распадался на части мир, где не сохранить ничего, ни жизни, ни памяти, ни даже вот этого чувства, с которым слушаешь музыку, потому что «сейчас» уже не существует, оно проваливается туда, откуда нет возврата… и не нужно даже смуты, войны, чумы — хотя они есть: и смута, и война, и чума, достаточно хода времени…